в конце концов, Козтанцы не снискали расположения в глазах некоторых мардиaн».
АБРАЗЗА: «Да, архикритики Верби и Бэзо осудили его».
БАББАЛАНЬЯ: «Да, большой авторитет Верби, как говорят, обнаружил лишнюю запятую, и Бэзо объявил, что с этими материалами он, возможно, создал бы намного лучший мир, чем Ломбардо. Но вы когда-нибудь слышали о прокладке его оси?»
АБРАЗЗА: «Но в согласии, Баббаланья, в согласии! Они все хотели попасть в Козтанцы».
БАББАЛАНЬЯ: «Ваше Высочество, в этом пункте Ломбардо был откровенен. Он говорит в своей автобиографии: „В течение некоторого времени я пытался удерживать благосклонность этих нимф, но нашёл их каверзными и взыскательными; они, с их придирчивостью, бросили меня в такое сильное волнение, что я наконец отказался от них“».
АБРАЗЗА: «Очень опрометчиво!»
БАББАЛАНЬЯ: «Нет, Ваше Высочество; хотя Ломбардо отставил всех советников извне, он сохранил одного диктатора в своих пределах – свой коронованный и державный инстинкт. И что если он сбросил один вульгарный мир и рылся в эфирных сферах, чтобы создать что-то вроде своего собственного – составного, – что тогда? Материя и ум, хотя не соответствуют друг другу, дружат, и, зачастую разлучённые, в его Козтанце они объединены: воздушная талия, охваченная мощными руками».
МЕДИА: «Снова несвязно! Я думал, что у нас, по большей части, не должно было быть этого!»
БАББАЛАНЬЯ: «Мой господин Медиа, есть вещи, бесконечные в конечном и двойственные в едином. Наши глаза радуются красному цвету розы, но в её аромате живёт другой смысл. Чтобы рассмотреть её красноту, вы должны подойти, но её невидимый аромат разлит по полю. Так и с Козтанцей. Её простая красота ограничена её формой: расширяющаяся душа, проходя Марди, наполняет благоуханием. Модак – это Модако; но фогле-фоггле не фугле-фи».
МЕДИА (к Абраззе): «Мой господин, начните снова; это лишь другая фаза Аззагедди; иногда он бывает довольно безумен. Но всё это вам нужно пропустить».
АБРАЗЗА: «Я так и сделаю, мой дорогой принц; ведь каждый человек не может смотреть „через“, каждый должен смотреть „над“, как вы говорите».
ИУМИ: «Но верьте мне, Ваше Высочество, некоторые из этих странных фраз звучат слишком мелодично для уха и потому не могут ничего не значить».
АБРАЗЗА: «Это ваш нежный менестрель, должно быть, мой господин. Но, Баббаланья, Козтанцы испытывают недостаток в единстве; это дико, несвязно, фрагментарно».
БАББАЛАНЬЯ: «Как и Марди сам по себе – только эпизоды, долины и холмы, реки, отступающие от равнин, виноградные лозы, скитание по всему этому, валуны и алмазы, цветы и чертополохи, леса и чащи, и тут и там болота и тор- фяники. И таков мир в Козтанцах».
АБРАЗЗА: «Да, там много глав о мёртвой пустыне, переходе через ужасные пески».
МЕДИА: «Теперь, Баббаланья, прочь от твоих троп, и скажи нам о труде, непосредственно созданном. Что сделал Ломбардо тогда? Он показывал его кому-либо, чтобы узнать мнение?»
БАББАЛАНЬЯ: «Да, Цензори, который спросил его, где он набрал так много хлама; Ханто, который предложил его не уничтожать, что было довольно хорошо; Лукри, который желал знать, сколько он собирался получить за него; Родди, который предложил совет».
МЕДИА: «И что за совет?»
БАББАЛАНЬЯ: «Что ему лучше всего связать всё воедино и попробовать снова».
АБРАЗЗА: «Очень дельно». МЕДИА: «Кому-либо ещё?»
БАББАЛАНЬЯ: «Полло, тот, чьё мнение сознательно требовалось, был из-за этого надутым; и отметил колебание голоса Ломбардо, когда рукопись была вручена ему немедленно по завершении, сочтя, что человек, который испытывал такую дрожь от волнения, должен быть низшим по сравнению с судьёй. Но его приговор был мягким. После всенощного сидения над работой и старательного избранного тона: „Ломбардо, мой друг! Возьми свои листы. Я свободно пробежал их. Ты, возможно, добьёшься большего успеха, но тогда, возможно, сделаешь хуже. Возьми их, мой друг; я для тебя вложил в них несколько хороших вещиц“».
МЕДИА: «И кем был этот Полло?»
БАББАЛАНЬЯ: «Вероятно, кем-то, кто жил во время Ломбардо и носил это имя. Он случайно упомянут и вскользь увековечен в одном из посмертных примечаний к Козтанцам».
МЕДИА: «И что там говорится о нём?»
БАББАЛАНЬЯ: «Немного. В очень старой расшифровке стенограммы работы – что от Алдины – примечание ссылается на смелую линию в тексте и указывает её: „Отклонюсь, чтобы сказать, что именно этот пассаж был предъявлен старым специалистом по стихосложению, неким Полло, как его собственный. Он утверждал, что сделал добровольное предложение от себя для Ломбардо. У этого Полло, кто умер несколько недель назад, имеется всё же несколько вещей. Он, кажется, был одним из тех, кто, если б мог, создал бы великие произведения, но удовольствовался тем, что достиг малого. Он вообразил, что предшествовавшие авторы, кого он установил в своей библиотеке, должны располагаться в зависимости от заслуг перед Марди. Он приговорил поставить возвышенные стихи Вавоны на самой нижней полке. „Ах, – думал он, – мы, как князья библиотеки, помыкаем этими жалкими авторами!“ Хорошо прочитав истории их бед, Полло пожалел их всех, особенно известных, и написал небольшие собственные эссе, которые он читал самому себе“».
МЕДИА: «Хорошо, и что сказал Ломбардо тем его хорошим друзьям: Цензори, Ханто и Родди?»
БАББАЛАНЬЯ: «Ничего. Забрав домой свою рукопись и проглядев её, он увидел три поправки».
АБРАЗЗА: «И что затем?»
БАББАЛАНЬЯ: «Затем, Ваше Высочество, он задумал испытать тайное совещание профессиональных критиков, сказав себе: «Позволю-ка я им теперь конфиденциально указать мне на все мои пятна, так, чтобы, как только они перейдут к моему публичному обсуждению, всё уже было бы улажено». Но любопытно отношение этих профессиональных критиков, которые, по большей части, поддерживали свой мир в отношении работ, уже неопубликованных. И, с некоторыми щедрыми исключениями, сообразно их смутному, выверенному пути, они переделали эту основу с жалкими понятиями авторства так, что Ломбардо, имей он слёзы, заплакал бы, но в самом своём горе он скрипел зубами. Он бормотал:
«Они – дураки. В их глазах, не связав мозги, не создашь книги. Они критикуют мой изодранный плащ как покрытие, но не мою душу. «Он – великий автор, – думают они, – который проводит лучшую сделку со своим товаром»; и я не торговец. Поскольку они стары, то поклоняются некой древней посредственности и насмехаются над живущим пророком с тлеющим углём на губах. Они – люди, которые не были бы людьми, если бы не было книг. Их родители мало что им передали, но авторов они читали. У них нет ни единого чувства, и свои собственные мнения они заимствуют. Они не могут сказать ни да, ни нет без первичной консультации со всем Марди, как с Энциклопедией. И вся учёность в них – как у мёртвого в гробу. Были бы они достойны того, чтобы быть проклятыми, я проклял бы их; но они недостойны. Критики? Тупицы! Скорее мулы кастрированные! Из-за своего тщеславия они не могут породить истинную мысль. Подобно мулам с навозных куч, они растаптывают розовые сады и считают сокрушённый аромат своим собственным. О! Ведь повсюду вокруг поле гения должно лежать не огороженным от рогатого скота, чтобы тот его топтал! О! Гусь должен клевать орла! Но в лучшем случае самые великие рецензенты не добудут моих останков. Поскольку я – критик и создатель; и как критик в жестокости превзойду всех критиков запросто, как тигр – шакалов. Поскольку, прежде чем Марди увидит что-то моё, я тщательно исследую его сам, безжалостно, как хирург. Я ударяю справа и слева; я изучаю, бросаюсь и рву; убиваю, жгу и разрушаю; и то, что остаётся после этого, уступаю шакалам. Это я наношу удар ложным мыслям прежде, чем они появляются; я обрушиваю стены и башни, разгребая камни, из которых создают дворцы для других. О! Если б Марди мог видеть, как мы работаем, он удивился бы больше нашему основному хаосу, чем всему вокруг, из него появившемуся. Он поразился бы нашим подмостям, выросшим
